в кладбища и к тому же их плохо содержат. Но
жалость и негодование вызывает скорее участь
оскверняемого святилища, нежели удел лежащих там усопших. Моральный и
социальный аспект
оставлены в стороне, из-за того ли, что католический погребальный обряд совершался
с большей
благопристойностью, или же из-за того, что французы были к этим аспектам менее
чувствительны; так
можно объяснить задержку, с какой во Франции становилось элементом культуры
кладбище на
открытом воздухе.
В американских колониях, этих интересных для
историка социологических лабораториях, небрежность
в погребальных традициях и запустение кладбищ рассматривались как явления
взаимосвязанные. Это
вызывало тем большее возмущение, что американское сельское кладбище было куда
менее
переполненным и загрязненным, чем многовековые кладбища в Европе, что кладбище
в Новом Свете
служило местом последнего упокоения и самых знатных лиц и что, наконец, оно
было тем местом, где
община колонистов утверждала свою сплоченность. Именно здесь был законодательно
установлен
минимум глубины при рытье могил и введен контроль за соблюдением
благопристойности и
скромности при погребении. В Нью-Йорке в конце XVII в. были приняты меры к
тому, чтобы заставить
соседей умершего следовать за похоронной процессией и удостовериться, что
могильщики не сбросили
гроб с телом где-нибудь по дороге, а в положенном порядке донесли и зарыли на
кладбище.
В Англии и Франции отмечались в то время и
другие, менее скандальные, явления, также вызывавшие
недовольство. Так, современники с возмущением говорили о священниках,
превращавших кладбища в
собственный луг, где пасли скот. В 1758 г. в Монтапалаш, близ Сент-Антонена в
Лангедоке, прихожане
подали в суд на своего кюре, который, «пренебрегая религией и должным уважением
к праху верных»,
принялся возводить на приходском кладбище ригу. На месте постройки было
обнаружено, правда,
всего одно захоронение, сестры деревенского пивовара, который, однако,
отказался пойти вместе с
секретарем суда на кладбище и установить достоверность фактов, «дабы не иметь
случая удвоить свое
горе». Примечательна эта смесь равнодушия и позитивизма со стороны священника и
сентиментальности со стороны деревенского люда[254].
Во Франции епископы в XVIII в. не переставали
публиковать запреты на выпас животных на
кладбищах. Именно тогда отдельные захоронения часто обносились маленькой
частной решеткой,
чтобы защитить их от домашнего скота, которому никак не удавалось преградить
путь на кладбище.
Большинство французских кладбищ оставались со времен Средневековья местом
свободного прохода
людей и животных. В Англии, напротив, право выпаса овец, предоставлявшееся
приходскому
священнику, как и само присутствие баранов и овец на кладбище, не причиняло
больших беспокойств
современникам, не из-за равнодушия, а потому, что эта практика хорошо
вписывалась в идиллический
сельский образ тихого погоста, родившийся вместе с романтизмом.
Еще один пример погребения, оставляемого —
намеренно — на милость природы, мы находим в
завещании прославленного маркиза де Сада, составленном в 1806 г., когда оно
звучало уже
анахронизмом. В нем полное смешение двух позиций, прежде близких, но все же
различных:
презрение тела и радикальный отказ от бессмертия. Маркиз предписывает
похоронить его без всякой
церемонии в лесной чаще в его владении Мальмезон близ Эпернона, причем место
предполагаемого
погребения описано в завещании с той же тщательностью, с какой прежде
определяли место
захоронения в церкви. Когда могила будет закопана, ее следует посыпать
желудями, дабы «следы
моего погребения исчезли с лица земли, как, лыцу себя надеждой, память обо мне
изгладится из умов
людей, не считая, правда, небольшого числа тех, кто желал любить меня до
последнего момента и о
ком я уношу в могилу нежное воспоминание»[255]. В одном из романов того
времени, «Рукопись,
найденная в Сарагосе» графа Яна Потоцкого (1804-1805 гг.), можно прочесть такие
слова
умирающего: «От меня ничего не останется. Я умираю весь целиком, столь же
неведомый, как если бы
и не рождался на свет. Ничто, возьми же свою добычу» [25 6].
Возвращение к природе, к вечной материи.
Немногие выбирали такое погребение сами, добровольно,
как маркиз де Сад. Других, в перенаселенных городах конца XVIII в., эта участь
постигла против их
воли, вследствие всеобщего безразличия. В этих случаях погребение,
совершавшееся наспех, кое-как,
на уже слишком тесных и запущенных городских кладбищах убивало всю элегическую
или дикую
поэтичность возвращения к Природе-началу. Завещание маркиза де Сада знаменует
собой упадок
эпохи, увлекшей даже благочестивых христиан и внушившей части общества
головокружение от
небытия.
