Природа жаждет насилия и разрушения всего созданного ею, «дабы насладиться присущей ей
способностью выпускать на свет новые творения». Природа разрушает, чтобы творить: это стало затем
общим местом.

Есть много способов для человека участвовать в этом всеобщем разрушении, продолжает
«божественный маркиз». Сам он рекомендует преступление: самый чудовищный убийца — лишь
орудие законов природы. Убийство есть чистое насилие, беспорядочное и страстное попрание
запретов. «Все, что есть в природе насильственного, всегда имеет нечто интересное и возвышенное».
Поэтому-то ребенок, еще не побежденный, не обузданный обществом, стоящий ближе к природе, столь
часто проявляет спонтанную жестокость, когда, например, душит птичку и забавляется конвульсиями
умирающего существа.

Разрушительное насилие, свойственное природе, обеспечивает ее континуитет, теоретически
исключающий смерть. Поэтому маркиз де Сад называет ее «воображаемой» и отрицает ее
существование в реальности вечной природы[287]. Природа только меняет форму. Разложение трупа

— проявление его движения, которое, таким образом, не останавливается со смертью. Сам писатель,
как свидетельствует его завещание, предпочитал после смерти превратиться в другие формы жизни,
ибо смерть питает соками землю, оплодотворяет ее и служит непрерывному возрождению животного и
растительного царств.

Идеи де Сада были, несомненно, более распространены, чем долгое время принято было думать, но в
формах более приемлемых и менее провоцирующих. Их нетрудно найти в новейших типах сатанизма,
понимающих Сатану как человека, вступившего в брак с природой. Чисто современным искушением
можно считать миф о сверхчеловеке, наследнике Сатаны: для сверхчеловека нет ни законов, ни
порядка, ему все позволено, его естественная цель — удовлетворение собственных желаний, все же
добродетели филантропов не что иное, как лицемерие. Встреча человека с природой совершается здесь
не на уровне добродетели, а на уровне слепого и принципиально аморального всемогущества сильного.

Всемогущество природы проявляет свое воздействие на человека в сексе и смерти. Вплоть до конца
Средневековья то и другое оставалось в западных культурах никак не связанным между собой.
Несовместимость эта не составляет исключительно христианского феномена: уже в надгробном
искусстве греко-латинского мира, если не считать этрусков, сексуальные аллюзии чрезвычайно редки.
Но с XVI в. любовь и смерть сближаются, чтобы через два столетия слиться в едином целом эротизма
macabre. Внешне в сфере смерти ничего не меняется: та же торжественность погребальных обрядов,
аффектация простоты похорон, скромные, неприметные медитации над меланхолией существования,
перемещение кладбищ, где отныне находится место и для отлученных от церкви, и для преступников.
Все совершается в тишине, неброско, без скандалов и сюрпризов.

Нечто смущающее происходит в XVII-XVIII вв. в глубине бессознательного, в мире воображаемого.
Именно там Эрос и Смерть сближаются и проникают друг в друга. Как мы могли убедиться, этот
процесс проходит два этапа. В конце XVI и в первой половине XVII в., в эпоху барокко, еще
неведомый мир эмоций и воображения начинает пробуждаться и двигаться. Но затронута лишь
поверхность вещей, и современники еще ничего не замечают. Однако расстояние между любовью и
смертью уже сократилось, и художники, сами того не сознавая, внушают зрителю ощущение сходства
между тем и другим. Начиная же с середины XVIII в. всплывает целый континент, дикий и опасный,
утверждая в коллективном сознании то, что прежде тщательно отталкивалось и что нашло свое
выражение в понимании природы как неистового насилия и разрушения.

В течение тысячелетий человек, защищаясь от природы, упорно, с помощью морали и религии, права и
технологии, социальных институтов и экономики, организации труда и коллективной дисциплины,
возводил свой неприступный бастион. Но это укрепление, воздвигнутое против природы, имело два
слабых места: любовь и смерть, через которые всегда понемногу просачивалось дикое насилие.
Человеческое общество прилагало большие усилия, чтобы укрепить эти слабые места в своей системе
обороны. Оно сделало все, что могло, дабы смягчить неистовство любви и агрессивность смерти. Оно
обуздало сексуальность запретами, варьирующимися от общества к обществу, но всегда имеющими
целью умерить ее применение и уменьшить ее власть. Оно также лишило смерть ее брутальности, ее
неуместности, смягчив ее индивидуальный характер ради поддержания непрерывности человеческой
общности, ритуализировав смерть, сведя ее к одному из многих переходных моментов в человеческой