жизни, разве что несколько более драматичных. Смерть была приручена, и именно в этой первичной
форме она предстала перед нами в начале книги.

Между миром человеческого общества и миром природы существовала определенная симметрия и
были даже моменты взаимообмена. В самом деле, именно в этом состояла роль праздников:
периодически открывать шлюзы и впускать на какое-то время насилие и дикость. Сексуальность также
была областью, где было осторожно оставлено некоторое место инстинкту, самозабвению,
наслаждению. В некоторых цивилизациях, как, например, у мальгашей, смерть человека была поводом
для временного снятия запретов; в наших же западных, христианских цивилизациях контроль был
более строгим и жестким, ритуализация более обязывающей, а сама смерть была в большей мере под
надзором общества.

На этом церемониальном фоне происходит к середине периода Средневековья на христианском Западе,
по крайней мере в среде социальной элиты, первое важное изменение. Появляется новая модель:
модель собственной смерти. Преемственность традиции нарушена. Смерть вновь открыта как конец и
итог индивидуальной жизни. Древний континуитет заменен суммой дисконтинуитетов. На смену homo
totus, целостному человеку, приходит дуализм души и тела. Продолжение существования души,
высвобождаемой моментом смерти, вытесняет собой промежуточный этап блаженного сна, к идее
которого коллективное сознание еще долго оставалось привязанным. Лишенное души, тело — лишь
прах и пыль, возвращаемые природе.

Вместе с тем замена изначального континуитета коллективного существования серией
дисконтинуитетов на индивидуальном, биографическом уровне не была еще всеобщей и повсеместной,
и древняя модель прирученной смерти продолжала существовать. По этой причине и связь между
человеческим порядком и беспорядком природы по-настоящему до XVII в. не аффектировалась.
Система укреплений, воздвигнутых человеком против природы, еще хорошо держалась. Трещины
появились в ней в момент великих религиозных реформ, протестантских и католических, в момент
великих чисток чувств, разума и нравственности.

Порядок, основанный на разуме, труде, дисциплине, поддался натиску смерти и любви, агонии и
оргазма, разложения и плодородия. Но эти первые бреши были первоначально фактом мира
воображаемого, позднее ставшим фактом реальной жизни. Через эти два пролома, пробитых любовью
и смертью, первозданная природная дикость обрушилась на построенный людьми город как раз тогда,
когда в XIX в. он готовился колонизовать природу и раздвигал все дальше и дальше границы
технологической оккупации и рациональной организации освоенного мира. Можно сказать, что в своих
усилиях завоевать природу и окружающую среду человеческое общество покинуло, забросило старые
укрепления, возведенные для защиты от секса и смерти. А природа, которую, казалось, можно было
считать покоренной, отступила, отхлынула внутрь самого человека, вошла в него через оставленные
без присмотра бреши и превратила его в дикаря.

Фантастические видения маркиза де Сада выступают предзнаменованиями Апокалипсиса. Почти
незаметно, но весьма действенно вмешалось нечто необратимое в тысячелетние отношения между
человеком и смертью.

Глава 9. Живой труп

Смерть мнимая

Мы уже видели в предыдущих главах, что и в искусстве, и в литературе, и в медицине XVII-XVIII вв.
царили неуверенность и двусмысленность в отношении жизни, смерти и их пределов. Постоянно
присутствующей стала сама тема живого трупа, мертвеца, который на самом деле жив. Тема эта
соединяет цепью преемственности театр эпохи барокко и «черный роман» периода предромантизма.

Впоследствии эта тема захватила и повседневную жизнь, так что, как пишет в 1876 г. в
«Энциклопедическом словаре медицинских наук» А.Дешамбр, умами овладела «всеобщая паника» —