бедняку, «распростертому на своем убогом ложе». И Корали де Гайке, тоже бывшая там, добавляет:
«Это слово, которое заставило бы содрогнуться светского счастливца, исторгло у него нечто вроде
улыбки».

Что это — минутное торжество католической реакции, болезненного и заблуждающегося благочестия?
Наоборот. «Энциклопедия» Д'Аламбера и Дидро ставит в упрек духовенству и всем церквам, что они
прячут за необычными и пугающими формами «дурманящую сладость» смерти и тем самым изменяют
ее природу. Цель просветителей — «вооружить честных людей против химер боли и тоски этого
последнего периода жизни. (...) Пусть спросят городских врачей и служителей церкви, привыкших
наблюдать действия умирающих и вбирать в себя их последние чувства. Они подтвердят, что, за
исключением небольшого числа острых недугов, когда возбуждение, вызванное конвульсивными
движениями, указывает, как кажется, на страдания больного, во всех других случаях люди умирают
тихо и без Соли, и даже эти ужасные агонии больше пугают зрителей, чем терзают самого больного».
Вопреки средневековой и даже более поздней традиции автор этой статьи в «Энциклопедии» XVIII в.
склонен сводить к минимуму реальность страданий, причиняемых агонией, и необходимость
подготовки к смертному часу, ибо всецело увлечен мыслью о сладости смерти. «Казалось бы, на полях
сражений должны существовать страшные мучения смерти. Однако те, кто видел, как умирают тысячи
солдат в воинских госпиталях, сообщают, что жизнь их угасает спокойно... Итак, болезненные смерти
редки, а почти все они наступают неощутимо».

Неощутимо, но еще не блаженно. Прежде надо освободить смерть от предрассудков, представляющих
ее в искаженном виде. Если бы не нагнетание ужасов, всякого рода печальные заботы и вся та
мрачность и угрюмость, которыми обставляется смерть в обществе, особенно в городах, никто бы и не
замечал ее прихода. «Люди так сильно боятся смерти только по привычке, в силу воспитания, из
предрассудка». Но большая тревога царит лишь в семьях изнеженных, городских, испорченных
чрезмерной чувствительностью, большинство же, особенно в деревне, «встречают смерть без страха:
это конец печалей и бедствий этих несчастных».

Это важное замечание. Благодаря руссоистскому мифу об испорченном, изнеженном городе,
противопоставляемом деревне, сохранившей близость к природе, человек века Просвещения выражает
на свой лад вполне реальное явление: разительное противоречие между сохранившейся в деревне и у
бедняков традицией непосредственной, тесной близости со смертью, с одной стороны, и новым
отношением к ней, более распространенным в городах и у людей состоятельных и образованных и
склонных сгущать, подчеркивать трагическое значение и власть смерти, с другой. Первую позицию мы
назвали «смерть прирученная», вторую — «смерть своя». Но человек Просвещения не сознает, не
учитывает позднего и малозаметного изменения, произошедшего в XVII-XVIII вв., когда
рекомендуемые ученой элитой приготовления к смерти имели целью как раз переключить внимание
людей с самого смертного часа на весь ход предшествующей жизни. Автор статьи в «Энциклопедии»
бросает вызов именно просвещенной и образованной городской среде, приписывая ее отношение к
смерти влиянию священников и религиозных суеверий. Этому отношению он противопоставляет как
раз традиционное, идущее от Средневековья и еще более глубокой древности чувство привычной
близости со смертью, остававшееся в его время в деревнях. «Люди боятся смерти, как дети боятся
темноты, и только потому, что их воображение приведено в смятение призраками столь же пустыми,
сколь и пугающими. Все атрибуты последнего прощания, слезы наших друзей, траур и церемония
похорон, конвульсии распадающейся машины — вот что внушает нам страх».

Разумеется, все увещевания и пожелания автора статьи в «Энциклопедии» окажутся не в состоянии
изменить развитие коллективной чувствительности в отношении смерти. Он бы ужаснулся, если бы
мог предвидеть пышность траура, размах погребальных ритуалов, драматические мизансцены смерти в
XIX в. В идеях этого человека эпохи Просвещения легко уловить две тенденции: ностальгию по
простой и привычно близкой смерти в былые времена и желание обрести чудесный покой и
дурманящую сладость, которые, как он говорит, несет с собой смерть. Это последнее чувство,
вызревшее в мире воображаемого еще в эпоху барокко, вызовет у романтиков нечто вроде апофеоза
сладостной кончины. В своей начальной фазе романтическое необарокко предстанет не как выражение
христианской эсхатологии, а, напротив, как ликующая победа над церковной проповедью, пугающей
верующих смертным часом. Даже благочестивый Ламартин, оплакавший в 1820 г. в трогательных
элегиях смерть своей Эльвиры, одновременно описывает с волнением религиозные обряды над телом
умершей и решительно противопоставляет клерикальным суевериям веру в смерть милосердную,
смерть-освободительницу: Приветствую тебя, о Смерть, небесный избавитель...