средневековым и ренессансным индивидуализмом, которому в других местах пришла на смену в
XIX в. любовь близких сердец по обе стороны смерти.

На исходе XIX в. иконография душ чистилища испытала встречное влияние спиритизма. На больших
полотнах академической живописи, как, например, в соборе в Тулузе, душа усопшего представлена
развоплощенным, освободившимся от бренной оболочки духом, чье астральное тело плавает отдельно
в потоках воздуха. К концу XIX в. иконография во многих случаях возвращается к средневековому
символизму, и на неоготических витражах той эпохи души, пылающие в огне чистилища, изображены
опять как безликая толпа, без всякой портретной индивидуализации. Дело в том, что персонализация
усопшего обрела тогда другие, более рафинированные способы выражения. В среде французской
буржуазии начала нашего столетия вошло в обычай распространять среди родственников и друзей
изданные печатным способом листки с наклеенной сверху фотографией покойного, кратким описанием
его жизни и благочестивыми цитатами, напоминающими эпитафии. Это тоже было своего рода
memento, но не memento mori, не напоминание о неизбежности смерти, a memento illius, напоминание о
самом умершем. Во французском тексте говорилось: «Поминайте в своих молитвах такого-то...»

Мы видели, как происходит переход от индивидуалистического (для себя) почитания душ чистилища к
альтруистическому. Это было вызвано изменениями в коллективной чувствительности тогдашних
людей, и не случайно, что историк Жюль Мишле, давая в своей «Ведьме» в середине XIX в.
истолкование средневековому ведовству, инстинктивно исходит из той же системы чувств.

Магическую практику овладения властью, богатством, знаниями, сердцами людей он превращает в
средство вновь вызвать дорогих ушедших, которых не перестают любить и оплакивать.

В действительности если ведьмы вызывали умерших, то лишь для того, чтобы вырвать у них тайны
будущего или секреты успеха. Мишле приписывает средневековым ведьмам стремление, которого во
времена настоящих ведьм еще не было, которое было чуждо миру традиционного ведовства, но было
не чем иным, как целью американских спиритов эпохи самого историка. Сегодняшнего читателя этот
наивный анахронизм Мишле может поразить: мы мало узнаем на самом деле о средневековых ведьмах,
но зато очень многое о чувствах его собственных современников!

Мишле представляет человека Средневековья просящим У ведьмы, чтобы она возвратила ему «на час,
на мгновенье тех возлюбленных умерших, которых мы тебе передали». Тебе, Природе. Тому же
средневековому человеку историк XIX в. придает свою собственную нетерпимость к забвению
усопших. «Как это возможно, чтобы мой отец, для которого я был единственным и который так
неистово любил меня, возможно ли, чтобы он не явился мне?» В отличие от своих далеких предков,
терпеливо молившихся за спасение душ чистилища, но пребывавших в неведении относительно их
судьбы на том свете, современники Мишле, современники спиритов, не хотят ждать: они желают сразу
же, как можно скорее, увидеть вновь своих умерших. В свою очередь, тем, спокойным, очень занятым,
отвлеченным суетой жизни, кто, кажется, забыл об усопших, они сами напоминают о себе, пишет
Мишле.

«Туманным темным утром, вечером, приходящим так быстро поглотить нас в своей тени, десять,
двадцать лет спустя, совсем слабые голоса раздаются у вас в сердце: «Здравствуй, друг, это мы... Ты не
слишком страдаешь, потеряв нас, и можешь обходиться без нас. Но мы без тебя — нет, никогда».
Забвение — самый большой упрек, какой мертвые могут сделать живым. «Мертвые, бедные мертвые,
велики их страданья», — писал Шарль Бодлер. «Увы, они ушли, — продолжает Мишле, — тихая,
замирающая жалоба! Справедливая? Нет, пусть лучше я тысячу раз забуду себя, чем их».

И однако, забвение приходит само как неизбежная эрозия времени. «Некоторые следы ускользают, они
уже менее ощутимы, некоторые черты лица не то чтобы изгладились, но омрачились, поблекли.
Жестоко, горько, унизительно чувствовать себя столь слабым». В этом отчаянном, мучительном
желании удержать дорогой образ, вернуть его хоть на мгновение Хитклифф у Эмили Бронте открыл
гроб своей возлюбленной. Другие, в том воображаемом Средневековье Мишле, прибегают к помощи
ведьм. Ведьма ведь заключает договор с Сатаной, «царем мертвых», она умеет их вновь вызвать к
жизни. Сатана имеет жалость к живым, потерявшим близких, церковь — нет. «Вызывание умерших
прямо запрещается», и даже Святая Дева, идеал милосердия, не откликается на эту мольбу сердца.
Однако, «несмотря на запреты церкви, мужья и любовники возвращаются к постели безутешных
женщин. Вдова ночью, в воскресенье, вновь надевает свое подвенечное платье, и дух является ее
утешить»