разлуку смерти тяжелее и болезненнее и побуждало компенсировать ее долгой памятью об умершем
или той или иной формой загробного общения.

Революция чувства

Эти христиане, набожные или уже секуляризовавшиеся, или даже наполовину неверующие, вместе
придумывают новый рай, который Владимир Янкелевич называет антропоморфным раем: уже не
столько Дом Отца, сколько сообщество земных домов, избавленных от эсхатологических страхов и
смешивающих традиционные образы вечности с реальностями человеческой памяти об усопшем. В

XIX в. все выглядит так, словно все поголовно уверовали в продолжение после смерти земных
привязанностей и дружб. Различна лишь мера реализма в представлениях об этом и степень
религиозности. Для благочестивых христиан XIX в. вера в будущую жизнь неотделима от других
догматов, позитивисты же и агностики, отвергнув учение об Откровении и о спасении души,
продолжают, однако, культивировать память о мертвых с такой интенсивностью чувств, что
представление о жизни после смерти становится у неверующих не менее реалистичным, ^л чем у людей
религиозных.

Это разделение веры в будущую жизнь и религиозной веры вообще пронизывает собой сознание и
верующих, и неверующих наших дней. Вера в будущую жизнь, несмотря на весь современный
индустриальный рационализм, остается во второй половине XX в. великим религиозным фактом. Как
показывают опросы общественного мнения, она отчетливо проявляется при приближении смерти у
стариков и больных, которым уже нечего стыдиться своей веры и незачем ее скрывать.

Вера в жизнь после смерти — в действительности реакция на невозможность принять смерть близкого
существа, примириться с ней. Это один из многих признаков того великого современного феномена,
который мы называем революцией чувства. Чувство начинает управлять поведением. Это не значит,
будто человечество до XVIII в. не знало аффективных реакций. Но природа, интенсивность и объекты
их в конце XIX в. иные, чем прежде. В наших старых традиционных обществах аффективная
привязанность распространялась на гораздо большее число людей и не ограничивалась кругом малой
супружеской семьи. Расходясь вширь, это чувство теряло свою остроту и силу. Начиная же с XVIII в.
аффективные реакции, напротив, целиком сосредоточиваются на нескольких наиболее близких
существах, становящихся исключительными, незаменимыми, неотделимыми. Когда их нет, весь мир
кажется опустевшим. В романтизме это «чувство другого» становится доминирующим. Сегодня
историки литературы склонны рассматривать такой романтизм как эстетическую моду, буржуазную,
лишенную глубины. Но мы теперь знаем, что в романтизме нашел свое выражение важнейший
реальный Факт повседневной жизни, коренное изменение человека и общества.

Конец ада

Поскольку смерть — отнюдь не конец любимого существа, то и боль живых, как бы тяжела она ни
была, все же не страшна, не безобразна. Она прекрасна, и сам умерший красив. Находиться у постели
умершего значит в XIX в. больше, чем просто участвовать в ритуальной социальной церемонии. Это
означает присутствовать при зрелище ободряющем и возвышающем. Посещение дома покойного в
чем-то напоминает посещение музея: как он красив! В самых банальных интерьерах западных
буржуазных домов смерть в конце концов начинает совпадать с красотой: последний этап долгой
эволюции, берущей начало от прекрасных лежащих надгробных статуй Ренессанса и продолжающейся
в эстетизме смерти эпохи барокко. Однако эта прекрасная смерть XIX в. —уже не смерть, а иллюзия