женой или мужем умирающего человека, исключая подчас даже его детей. Но для того, чтобы сегодня,
в маленькой квартире в современном городе, одновременно продолжать работать и ухаживать за
тяжелобольным, требуется редчайший героизм и самопожертвование.

Наконец, поздние успехи хирургии, появление длительных и строгих курсов лечения и громоздкой
медицинской аппаратуры также способствовали тому, что тяжелобольного чаще всего помещали в
больницу. Отныне, хотя это не всегда признавалось открыто, больница предоставила семье убежище,
куда та могла спрятать неудобного, «неприличного» больного, которого ни окружающий мир, ни сама
семья не могли больше выносить. Семья могла теперь с чистой совестью переложить на других уход,
прежде к тому же неумелый, непрофессиональный, и многие заботы о больном, а сама продолжать
жить нормальной жизнью.

Комната умирающего переместилась из дома в больницу. Больница отныне единственное место, где
смерть может избежать публичности или того, что от нее осталось, поскольку публичность, умирание
на глазах у множества людей воспринимается теперь как нечто неуместное, неподобающее. Больница
становится поэтому местом одинокой смерти. Исследование, проведенное в 1963 г. в Англии Дж.
Горером, показало, что только четверть опрошенных им bereaved, «понесших тяжелую утрату»,
присутствовали при кончине близкого человека[356].

Третье направление ведет нас от Толстого к Метерлинку, Дебюсси и их сегодняшнему толкователю
Владимиру Янкелевичу. Смерть целомудренная и скромная в его модели равно далека и от смерти
Сократа, и от смерти, воспетой Ламартином Эльвиры, и от смерти героя в «Стене» Сартра. Янкелевич
не любит прекрасных смертей у романтиков. У музыкантов эпохи романтизма смерть возвеличена,
«напыщенность и эмфаза раздувают мгновение до вечности. (...) Большое похоронное торжество с его
процессиями и пышностью позволяет мгновению перелиться через край своей мгновенности и,
подобно солнцу, испускать лучи вокруг своего острия», — пишет философ. Да, это так, и Янкелевич
правильно отмечает историческую связь между этим прославлением смерти и антропоморфической
эсхатологией, которая «населяет небытие тенями, делает смертное окно прозрачным, как ясная ночь,
превращает мир потусторонний в бледный дубликат мира здешнего, воображает всевозможные
абсурдные сношения между живыми людьми и призраками».

У Янкелевича же мы находим и ставшее отныне банальным чувство неприличности смерти, открытое
нами у Толстого. Но неприличность эта имеет у французского философа иную природу: не тошнота,
вызываемая признаками наступающей смерти, а целомудрие. «Тот род стыдливости, который внушает
смерть, связан в значительной мере с немыслимостью и невыразимостью летального состояния. (...)
Если есть нечто неприличное в повторяющемся отправлении потребностей, то и тот факт, что сгусток
крови может мгновенно прервать жизнь человека, в свою очередь неприличен». Именно это чувство
неприличия смерти, смягченное до целомудрия, лежит, по его мнению, в основе современного запрета
на все, связанное со смертью. Это табу на смерть приходит на смену ее эмфатическому прославлению
романтиками. Романтизм был как бы первой попыткой замаскировать непроизносимую, несказуемую
реальность смерти, современное табу — вторая попытка. Первая попытка использовала риторику,
вторая — молчание.

Смерть Ивана Ильича становится, таким образом, смертью целомудренной, смертью Мелисанды,
героини драмы Мориса Метерлинка «Пелей и Мелисанда» (1892), которая десять лет спустя стала
оперой на музыку Клода Дебюсси. Это смерть не одинокая. Комната умирающей полна народу,
мудрый и красноречивый король говорит много и напыщенно. И во время его речи юная Мелисанда
умирает, тихо и целомудренно, так что он этого не замечает. «Я ничего не видел... Ничего не
слышал... Так быстро, так быстро, вдруг... Ушла, ничего не сказав».

Мелисанда у бельгийского драматурга — одна из первых, кто уходит из жизни, по словам Янкелевича,
«pianissimo и, так сказать, на цыпочках». «Умирание не делает шума. Остановка сердца не делает
шума. Для Дебюсси, поэта pianissimo и крайнего лаконизма, мгновение было действительно
мимолетной минутой». Так было для Дебюсси вчера, для Янкелевича и других интеллектуалов-
агностиков сегодня, но также для многих наших современников, обычных людей, верующих или
неверующих, которые вкладывают свое мужество в молчание. Это было в начале 60-х гг. нашего
столетия: мать 70 лет умирает от рака, ее сын делится со священником своей озабоченностью. Он,
конечно, не сознает, что эволюционировало чувство смерти, что она становилась табу. Он еще хранит
воспоминание о зрелищной и публичной смерти своего деда в 30-е гг. и тревожится по поводу той