завесы молчания, которой укрывает свое
угасание его мать. Он не понимает этого молчания и просит
исповедника вмещаться. Но тот, бывший врач, не советует вмешиваться и находит
молчание старой
дамы мужественным. У изголовья умершей сын горько жалуется: «Она даже не
простилась с нами»,
подобно тому как старый король в драме Метерлинка вздыхает после тихой смерти
Мелисанды:
«Ушла, ничего не сказав».
Последние минуты еще
традиционны
В эпоху, когда писал Толстой, буржуазия уже
начинала, таким образом, открывать за романтической
эмфазой неприличие смерти. Но было еще слишком рано для того, чтобы
отталкивание смерти взяло
верх над традициями публичности. Оставить больного в одиночестве до последней
минуты, как это
стало возможным в больнице, еще казалось немыслимым. На исходе XIX в. был
найден компромисс
между прилюдной, публичной смертью прошлых веков и новой, спрятанной смертью.
Пример такого
компромисса являет собой как раз смерть Ивана Ильича у Толстого, и эта модель
сохранялась в
большей или меньшей степени в течение первой трети XX в.
В одиночестве, в котором его оставляет
окутавшая смерть ложь, Иван Ильич размышляет,
прокручивает назад фильм своей жизни, думает о смерти, хотя ему не удается ее
принять. Несомненно,
и сегодня, когда молчание вокруг смерти стало всеобщим и полным, умирающие
проходят тот же путь,
что Иван Ильич. Недавние социологические опросы показывают, что в странах
христианской
культуры, особенно у людей молодых, вера в посмертное существование ослабевает
намного быстрее,
чем вера в Бога. Однако, когда между 1965 и 1972 гг. было опрошено 360
умирающих, выяснилось, что
84 % из них допускали возможность существования после смерти. Ясно, что надежда
на загробное
существование вновь появляется именно в этот период молчаливого и одинокого
размышления над
прожитой жизнью и над наступающим концом.
У Ивана Ильича этот период тянется долго. Он
страдает, но не показывает этого. Он погружается все
больше в свое одиночество, в свои думы и уже перестает общаться с окружающими.
Он лежит на боку,
отвернувшись к стене, подложив руку под щеку, инстинктивно повторяя позу
умирающих в старые
времена, когда они кончали все дела с живыми. Так же лежали на смертном одре
евреи Ветхого завета,
так же, повернувшись к стене, умирал Тристан. Сегодня, как показывает
исследование Б. Дж. Глэйзера
и A. JI. Стросса, медсестры в калифорнийских больницах видят в этой древней
позе лишь
недружелюбное нежелание больных общаться с ними[358].
Правда, и поведение Ивана Ильича граничит с
агрессивностью. Состояние больного ухудшается,
страдания возрастают. Как-то утром жена входит, начинает говорить о лекарствах
— он
поворачивается к ней и отвечает, глядя на нее с ненавистью: «Ради Христа, дай
мне умереть
спокойно». Медицинские психологи, изучающие поведение умирающих, признают
существование
такой фазы агрессивности, которой надо дать выход. Отослав жену, дочь и врача,
Иван Ильич целиком
отдается своей боли, которую прежде пытался скрывать. «Трое суток сряду он, не
переводя голосу,
кричал. Это было невыносимо», — рассказывала потом его вдова одному из друзей.
После долгого
крика наступило вдруг успокоение, которое сегодняшние медики также считают
общим явлением. Они
отмечают, что непосредственно перед смертью человек перестает нуждаться в
обезболивающих
лекарствах, а многие умирающие проявляют в этот момент возросшую жизненную
силу, охотно едят,
их общее состояние словно бы улучшается. В этой фазе умиротворения герой
Толстого, подобно
образцовому умирающему из какого-либо трактата об искусстве благой смерти XV
в., сознает, «что
жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить».
Такой же момент передышки наступает и у
умирающей Эммы Бовари. При виде священника «ее,
казалось, охватила радость». «В необычайном умиротворении она вновь обретала
утраченное
наслаждение своих первых мистических устремлений». После соборования, пишет
Флобер, «лицо ее
выражало безмятежность, как будто таинство исцелило ее».
