Образцом такой специализированной клиники мог бы служить приют Сент-Кристофер в предместье
Лондона.

Сегодня Ивана Ильича положили бы в больницу и начали бы о нем заботиться. Быть может, его
вылечили бы — и Толстой не написал бы своей новеллы. Триумф медикализации имел огромные
последствия для самого понимания смерти. В традиционном менталитете (на Западе до XVII в.)
мгновенность смерти смягчена уверенностью в продолжении существования человека и по ту- сторону
роковой грани. В XVII в. идея дуализма души и тела и их разделения в момент кончины устранила это
протяженное во времени восприятие смерти: смерть стала мгновением, моментальным переходом из
одного состояния в другое. Сегодняшняя смерть в окружении врачей вновь обрела протяженность во
времени, но не по ту, а по эту сторону грани. Смерть укорачивается или продлевается в зависимости от
действий врача: он не может ее предотвратить, но часто в состоянии регулировать ее длительность —
от нескольких часов, как обычно длится агония, до нескольких недель, месяцев или даже лет. Стало
возможным оттянуть роковой момент, а меры, призванные смягчить боль, имеют важный побочный
эффект, фактически продлевая жизнь больному.

Бывает, оттягивание смертного часа становится самоцелью, и медицинский персонал не жалеет усилий,
чтобы продлевать жизнь человека искусственными методами. Вспомним хотя бы шекспировскую
агонию генералиссимуса Франсиско Франко в Испании в окружении его двадцати личных врачей.
Известны и более сенсационные слуг чаи, особенно в Америке, когда больному в коматозном
состоянии врачи не дают умереть в течение долгих месяцев, несмотря на настояния семьи или даже
решение суда. При этом медики часто ссылаются на то, что у таких больных еще не наступила смерть
мозга, определяемая по электроэнцефалограмме. В нашу задачу не входит обсуждать здесь этические
проблемы эвтаназии, когда врачи в полном согласии с законом отключают аппаратуру,
поддерживающую жизнь безнадежного больного, или иным способом прекращают его существование,
нередко ненавистное ему самому. Повторим лишь, что медицина, организованная в форме больницы, в
принципе может позволить неизлечимому больному продолжать существовать неопределенно долго.

Продолжительность смерти человека зависит, таким образом, от взаимной договоренности между
семьей, больницей и, возможно, судебной инстанцией или даже от суверенной воли врача.

Умирающий, уже с XVIII в. приучившийся во всем полагаться на своих близких, о чем свидетельствует
изученная нами эволюция завещания, мало-помалу передоверил своей семье и решение о сроках его
жизни и смерти. Семья же, в свою очередь, переложила эту ответственность на ученого чудотворца,
владеющего тайнами здоровья и боли и лучше знающего, что надо делать. Нетрудно заметить, что
домашний доктор куда менее скрытен и всевластен, чем врач в больнице, где он принадлежит к
бюрократии, могущество которой покоится на дисциплине, высокой организации и анонимности.

Одновременно смерть перестала восприниматься как феномен естественный и необходимый. Смерть

— это провал, несчастный случай. Так считает врач, ибо в этом оправдание его существования. Но и он
выражает здесь лишь то, что чувствует само общество. Смерть — знак бессилия, беспомощности,
ошибки или неумелости, который следует поскорее забыть. Смерть в больнице не должна нарушать
обычного хода вещей и потому должна быть скромной, незаметной, «на цыпочках». Какая жалость, что
Мелисанда умерла не в больнице! Она там считалась бы образцовой умирающей, которую врачи и
медсестры баловали бы и о которой они сохранили бы прекрасную память. Конечно, желательно
умирать, не чувствуя этого, но надлежит также, чтобы и другие этого не чувствовали и не замечали.
Смерть слишком явная, слишком шумная или театральная, особенно если она сохраняет при этом
достоинство, вызывает у окружающих эмоции, плохо совместимые с профессиональной жизнью
каждого, и прежде всего персонала клиники.

Сознавая это или нет, врачи и медсестры выработали свое понимание того, что исследователи Глэйзер
и Стросс называют acceptable style of facing death, «приемлемый стиль того, как встречать смерть». Для
больничного персонала, да и для всего общества лучше всех умирает тот, кто не кажется умирающим.
Человеку тем легче скрыть, что он умирает, чем меньше он сам подозревает об этом. Его неведение в
наши дни еще необходимее, чем во времена Ивана Ильича. Неведение может даже стать важным
фактором выздоровления, а для лечащего персонала условием эффективности его действий.

То, что сегодня мы называем прекрасной смертью, — смерть в неведении — точно соответствует тому,
что в далеком прошлом считалось несчастьем и проклятием: mors repentina et improvisa — смерть
внезапная, непредвиденная, к которой человек не успел подготовиться. Как дико звучали бы для