средневековых людей наши привычные слова: «Он
скончался сегодня ночью во сне, не просыпаясь.
Умер самой прекрасной смертью, какая только может быть».
Однако умирание в больнице зачастую длится
долго, и умный пациент способен по действиям и
поведению врачей и медсестер понять, что его ждет. Поэтому лечащий персонал
инстинктивно,
неосознанно вынуждает больного, который от них зависит и хочет им угодить, разыгрывать
неведение.
В некоторых случаях молчание превращается в безмолвное соучастие, в других
случаях страх делает
невозможной никакую коммуникацию между умирающим и теми, кто за ним ухаживает.
Пассивность
больного поддерживается успокаивающими препаратами, особенно в конце, когда
страдания
становятся невыносимыми. Морфий снимает боль, но он же притупляет сознание,
повергая
умирающего в желанное для всех неведение своей участи.
Противоположностью «приемлемого стиля
умирания» является смерть плохая, безобразная, лишенная
какой бы то ни было элегантности и деликатности. В одном случае больной,
который знает, что
умирает, восстает против неизбежности, кричит, становится агрессивен. Другой
случай — его лечащий
персонал боится не меньше — это когда умирающий принимает свою смерть,
сосредоточивается на
ней, отворачивается к стене, становится безучастен к окружающему миру,
перестает общаться с
людьми. Врачи и медсестры отталкивают это отталкивание, как бы устраняющее их и
делающее
ненужными их усилия.
Самая прекрасная смерть — та, которая
наименее заметна. Мы вспоминаем историю с одной молодой
стажеркой в американской больнице. Девушке никак не удавалось дать
тяжелораненому попить, пока
наконец ее наставница не сказала: «Ну конечно, золотко! Он и не ответит, он уже
двадцать минут как
умер». Вот это и называется в наше время прекрасной смертью. В больницах для
бедных этой
незаметностью смерти пользуются, например, для того, чтобы закрыть умирающему
глаза еще до
момента кончины: так легче. Эта и подобные уловки персонала в больницах и
приютах, где нет
строгого надзора, составляют часть своеобразного бюрократизированного
«менеджмента смерти»,
неотделимого от самой системы больничного учреждения и традиций медикализации
смерти. Ни
умирающий, ни его семья не имеют больше власти над его смертью: ее регулирует и
организует
больничная бюрократия, которая при всей компетентности и гуманности склонна
рассматривать
смерть больного как «свое дело» и в общих интересах делать это дело с
наибольшим удобством для
себя. «Общество в своей мудрости создало действенные способы защиты от
повседневных трагедий
смерти, дабы быть в состоянии продолжать свою работу без эмоций и препятствий»,
— пишут С.
Левин и Н. Э. Скотч в коллективном труде
«Умирающий пациент»[365].
Возвращение
предупреждения. Смерть сегодня
Такова была ситуация в конце 50-х годов.
Характерными для нее были прежде всего неведение
больного и желание его в этом неведении оставить до самого последнего момента.
Во Франции эта
тенденция сохранялась дольше, чем в англосаксонском мире. В 1966 г. журнал
«Медесин де Франс»
опубликовал беседу философа Владимира Янкелевича с врачами Ж.-Р. Дебрэ, П.
Денуа и П. Пиша.
«Лжец — тот, кто говорит правду, — заявляет Янкелевич. — Я против правды». Но
врачи устами
Денуа указывают на то, что проблема не так проста, как кажется. «Бывают случаи,
когда правда
должна быть сказана, чтобы больному стало легче». Да, в большинстве случаев
больной боится
правды, однако слишком часто врачи не говорят ничего ради собственного
удобства.
Напротив, в Соединенных Штатах мы наблюдаем
уже в течение ряда лет полное переворачивание
старых взглядов и привычек. Инициатива здесь исходила не от врачей и медсестер,
а была скорее
навязана им психологами, социологами, позднее также психиатрами, решившимися
нарушить
всеобщий запрет. Еще в 1965 г., когда Элизабет Кюблер-Росс попыталась
расспросить умирающих об
их состоянии, руководство больницы не только увидело в этом ненужную
жестокость, но отвергло
саму постановку вопроса. Умирающие? Таких нет. Их и не может быть в хорошо организованном
современном лечебном заведении. То был поистине крик души.
