Параметр 4. Смерть может быть прирученной, интимно близкой, привычной, лишенной слепого
неистовства природных стихий, ритуализованной, однако она никогда не ощущается как нечто
нейтральное. Смерть всегда есть нечто недоброе, злосчастное. Показательно, что в старых романских
языках физическая боль, моральное страдание, наказание, превратности фортуны выражаются одним и
тем же словом mal, male, восходящим к латинскому malum и, в свою очередь, породившим, например,
во французском языке такие слова, кактаШеиг, «несчастье», maladie, «болезнь», malchance, «неудача».
Malin, «лукавый», «дьявол». Первоначально существовало единое синкретическое понятие зла, одно
зло в разных аспектах: страдание, грех, смерть. Все эти различные проявления зла христианство
сводило воедино и объясняло одним: первородным грехом. Ни один другой миф не имел таких
глубоких корней в народном менталитете, как миф о грехопадении: он отвечал всеобщему ощущению
постоянного присутствия зла в мире. Ответом на это присутствие было не примирение со злом, но
признание неотделимости зла от сущности человека.

Такова исходная ситуация, создаваемая определенными отношениями между выделенными нами
психологическими элементами. С изменением одного или нескольких основополагающих параметров
ситуация также менялась. Вторая модель, «смерть своя», является, несомненно, результатом смещения
смысла человеческой судьбы в сторону индивидуального начала. Вспомним, что первоначально эта
модель была ограничена элитарным кругом litterati, образованных, богатых, могущественных, начиная
с XI в., а еще раньше особым образцовым миром монахов и каноников. В этой среде традиционное
отношение между «я» и другими впервые было опрокинуто: чувство «себя», собственной
идентичности возобладало над подчинением коллективной судьбе. В своем самосознании индивид
отделился от общины и рода. Индивид упорно стал стремиться к тому, чтобы собрать воедино
молекулы своей биографии, но только искра смерти позволила ему спаять их в целостный блок. Это
изменило также его отношение с другими и с обществом. Близкие и друзья заняли подчиненное
положение объектов, которыми человек владеет и к которым он привязан, зато неодушевленные
предметы стали желанными, как живые существа. Вскоре показалось возможным утверждать свою
индивидуальность и по ту сторону смерти. Решительные люди колонизовали потусторонний мир,
точно Вест-Индию, посредством заупокойных месс и благочестивых фундаций, позволивших
обеспечить преемственность между миром земным и «миром иным». Главным инструментом здесь
было завещание. Оно давало возможность одновременно и спасти свои земные привязанности, и
инвестировать в небесное блаженство.

То был триумф индивидуализма в эпоху массовых покаяний, обращений в веру, чудесного
меценатства, но также основания прибыльных предприятий, сочетавших в себе обдуманность и
дерзость замысла, в эпоху неслыханной прежде, безумной любви к жизни и ко всему земному. Такая
экзальтация индивидуальности не могла не сказаться и на параметре 3. Представление о продолжении
существования после смерти отныне проникнуто этой страстью быть самим собой и «быть больше»,
страстью к самоутверждению и экспансии и в этом мире, и в мире потустороннем.

Сильная личность эпохи «второго Средневековья» не могла удовлетвориться умиротворяющей, но
пассивной концепцией загробного существования как покоя. Человек перестал в своем сознании быть
homo totus, переносящим свою целостность и за грань смерти. Он стал двойственным: с одной стороны,
тело, наслаждающееся или страдающее, с другой — бессмертная душа, которую смерть освобождает
из темницы плоти. Тело исчезает, хотя и с оговоркой о будущем воскрешении плоти, принимаемом как
навязанная религиозная догма, но уже чуждом коллективной чувствительности. Напротив, идея
бессмертной души — обиталища индивидуальности, уже долгое время культивировавшаяся в
церковной среде, распространяется с XI по XVII в. все шире, овладевая в конечном счете почти всеми
умами и сердцами. Эта новая эсхатология привела к тому, что слова «смерть», «умер» заменяются
другими: «отдал Богу душу», «Бог его душу взял».

Эта подвижная душа не довольствовалась тем, чтобы спать мирным сном ожидания, как некогда homo
totus. Пассивное ожидание в потустороннем мире своей участи осталось разве что уделом людей
бедных, одиноких, слабых. Загробное существование души должно было быть деятельным, выражая
волю индивида к утверждению своей созидающей идентичности как в мире земном, так и в мире
«том». Нежелание раствориться в биологической или социальной безымянности отражало глубокую
трансформацию человеческой природы на исходе Средневековья и в начале Нового времени, что могло
стать одной из причин бурного культурного развития латинского Запада в ту эпоху.