Таким образом, модель, названная нами «смерть своя», отличается от предшествующей модели
прирученной смерти благодаря изменению двух параметров: самосознания индивида и представления
о существовании после смерти. Другие же два параметра остались неизменными, что уберегло от
ощущения слишком резких перемен и обеспечило стабильность, способную создать у современного
наблюдателя иллюзию, будто все и дальше пребывало в прежнем традиционном состоянии.

Вариации параметров 1 и 3 не могли, конечно, не оказывать влияния на параметр 2: защиту от дикой
природы. Система обороны, построенная обществом против нее, не раз оказывалась в опасности,
однако равновесие восстанавливалось. Вот как это происходило. Желание утвердить свою
идентичность в потустороннем мире и спасти, что можно, из наслаждений жизни сделало особенно
значимым и волнующим сам момент смерти, hora mortis. Это могло бы, должно было бы перевернуть
всю систему отношений умирающего с окружающими его и с обществом, наполнить смерть патетикой,
как это произошло потом в эпоху романтизма, разрушить умиротворяющий ритуал, который люди
прошлого противопоставили природному неистовству смерти. Смерть могла бы уже тогда стать дикой,
даже исполненной отчаяния, патетического страха ада. Однако этого не случилось. На смену тому, что
индивидуализм с его тревогами поставил под угрозу, явился новый церемониал, восстановивший
равновесие в системе защиты человеческого общества от диких проявлений природы.

Традиционная сцена смерти в постели, составлявшая некогда самый существенный элемент ритуала,
продолжает играть свою роль, став подчас как раз более патетической, вплоть до XVII-XVIII вв. А
между моментом кончины в постели и погребением находят себе место новые церемонии: похоронная
процессия, богослужения в присутствии тела умершего — плоды реформаторского движения в городах
на исходе Средневековья и результаты деятельности нищенствующих монашеских орденов. Древние
народы вырвали смерть у природы, сделали смерть прирученной. В XIV—XVI вв. смерть также не
отдана природе, а, напротив, еще более запрятана, скрыта, ведь к новым ритуалам добавляется элемент,
который может показаться незначительным, но смысл его очень важен: лицо мертвеца, прежде
открытое для взоров окружающих (таким оно долгое время было и позднее в странах
Средиземноморья, а в православном мире остается и поныне), отныне закрыто — сначала саваном,
затем крышкой гроба, катафалком или изображением умершего.

Сокрытие тела и лица мертвеца относится к той же эпохе, что и попытки искусства macabre
представить воочию совершающееся под землей разложение плоти — изнанку жизни, ощущаемую с
тем большей горечью, чем любимее и дороже была сама жизнь. Но выставление напоказ
разрушительных процессов смерти оказалось явлением преходящим, запрятывание же, сокрытие трупа
от глаз живых — тенденцией окончательной и необратимой. Зрелище мертвого тела, прежде спокойно
принимавшееся, теперь отталкивают, заслоняют, ибо оно рискует взволновать, внушить страх. В
заградительной стене, воздвигнутой против дикой природы, возникает щель, через которую проникает
новый страх, но он тотчас же преодолевается благодаря порожденному им запрету. Как только труп
скрыт саваном, катафалком или изображением умершего, древняя близость со смертью
восстанавливается и все происходит, как и прежде.

Итак, окончательное запрятывание мертвого тела и практика завещания образуют два наиболее
значимых элемента модели, которую мы назвали «смерть своя». Одно компенсирует другое — и
традиционный уклад смерти удерживается, несмотря на патетику и индивидуалистическую ностальгию
по истекающей жизни, сквозящую в завещаниях.

Эта модель сохраняет свою силу в нравах людей до XVIII в. Но уже с XVI в. в тайном мире
воображаемого и в меньшей степени в теоретических идеях и реальной практике готовится почва для
глубоких изменений. Речь идет о чем-то едва заметном, однако очень важном. Огромное изменение
коллективной чувствительности исподволь прокладывает себе путь. Здесь берет начало великое
«переворачивание» смерти, ставшее в наши дни неоспоримым фактом.

То, что было в смерти близким, хорошо знакомым, прирученным, понемногу отдаляется в сторону,
откуда неистовая и пугающая дикая сила природы грозит уничтожить социальное и моральное
равновесие общества. Простота смерти сменяется пышными ритуалами, тело мертвеца прячут с глаз,
камуфлируя саваном, катафалком или фигурой, представляющей умершего. Напротив, то, что было в
смерти далеким, выходит на передний план и завораживает, вызывая болезненное любопытство,
извращенную игру воображения: эротизм смерти. Потому-то мы и назвали эту модель «смерть далекая